Крик в небо – Вселенной. Книга 1. Она - Софи С./М.

– Сюда? – удивилась она.

– Да-да, – ответил он, – вот сейчас пройдём этот проулок, а там и коттеджный посёлок.

Пошли. В проулке было тихо, мужчина рядом тоже был тихим. Проходя мимо одного участка, он остановился:

– Мне бы лопату деревянную забрать, – сказал он, – а то скоро снег выпадет. Давай задержимся на минутку, – он пошёл к сараюшке, в руке у него забренчали ключи. – Я сейчас, быстро, – сказал он. Стоял и светил телефоном в замочную скважину, потом, уронил ключи. Вероника стояла у калитки, метрах в трёх. – Посвети, пожалуйста, – попросил он.

Она подошла, взяла его телефон. Тут он сбросил замок, распахнул дверь и схватил её за пальто. С какой же силой он толкал её внутрь! Сердце готово было выпрыгнуть из груди – она упиралась изо всех сил, но куда ей – той, что третий месяц на диете из овощей и пачки творога в день…

Он запер дверь, припёр спиной. Стоял лицом к лицу, в руке у него был нож. Боже, о чём она только думала? Сколько раз мама говорила: опасайся мужчин, опасайся, опасайся…. Сколько снов она видела об этом, сколько раздумий случалось! Нет, ни о чём она не думала, разве что о мальчиках, красивой фигуре и тех вещах, что купит на заработанные деньги. Маньяки – это фантазии, а жизнь – это другое дело – вот что думала она. Он, правда, сторож и отведёт её в коттедж – вот что было в голове.

Я попала, попала, попала – билось в мозгу. Казалось, с хлопком двери закончилась жизнь. Так оно и есть, мне не выбраться, подумала она, здесь я и останусь. Она заплакала:

– Пожалуйста, отпустите меня, – как это ожидаемо. Мольба, словно в штампованном фильме ужасов. А что ещё скажешь?

Она разозлилась, бросилась на него, пытаясь отодвинуть от двери, он оттолкнул её и погрозил ножом, мол, смирись. Потом, говорит:

– Раздевайся, снимай джинсы.

– Нет, отпустите, я никому не скажу, я ничего не знаю…

– Не скажешь. Номер не мой, я его скину и всё. Я даже не Виктор. И живу не здесь.

Она не понимала, что ещё значат его слова, кроме того, что он спланировал свою безнаказанность. Он продолжил:

– Я отпущу тебя. Давай раздевайся и быстрей свободна будешь.

– Пожалуйста, отпустите меня так… Зачем я вам? Сколько женщин вокруг, вы же можете познакомиться и всё мирно сделать…

– Думаешь, это так просто? – нежданно сказал он. Он держал нож, но говорил так же, как и когда она была на свободе – спокойно. Не хладнокровно, он нервничал, оно было видно, так же было видно, что злобы в нём нет. Она не могла размышлять об этом, просто чувствовала и всё. С ним можно говорить, поняла она, кто бы он ни был, он не каменный.

– Мне только семнадцать, я даже не целовалась ни разу в жизни… У меня ещё ничего не было… – проговорила она.

Он поник:

– Кто же мог знать? – сказал он. – Я не знал, кто на объявление откликнется.

И здесь Вероника совсем осмелела:

– Вам не стыдно? – спросила она.

– Стыдно, – ответил он. – Ничего не поделаешь.

– Вы бы могли найти женщину, – настаивала она, – по согласию, это куда лучше…

– Да кто же бы со мной согласился? – удивился он.

– Как? Да кто угодно! Я, например, – солгала она. – Вот вы меня отпустите, и мы с вами потом встретимся, посидим где-нибудь как нормальные люди.

Он задумался, потом говорит:

– Нет, вот я тебя отпущу, ты убежишь. А я ни с чем останусь.

– Если вы меня не тронете, я с вами потом встречусь.

– Хватит, – сказал он. – Давай раздевайся. Чем дольше ты болтаешь, тем дольше здесь пробудешь.

От мысли об этом она едва не описалась.

– Можно мне в туалет? – спросила она.

В сараюшке пол был землистым, он указал в уголок:

– Конечно, – говорит, – не стесняйся.

Она дошла до места, сделала дело.

– Ну так что, раздевайся, – потребовал он.

– Почему бы вам не сделать это по взаимному… – начала было она.

Он перебил:

– Ты ничего не знаешь – никто со мной не будет. Не будет и всё тут.

Сняла джинсы. Было очень холодно. Он побыстрей снял свои, потом трусы. Член его был ровным, хорош в объёме и довольно большой. До этого она видела половой орган только на картинках, но понимала, что с этим всё в порядке. Видно, мужик слишком «морален», чтобы снять проститутку, а на ухаживания растрачивать сил не желает, вот и сидит ни с чем, ибо с таким членом он едва ли стал бы комплексовать…

Он потрогал её рукой:

– Может, тебя немного подразнить, так ты и сама захочешь…

Она отдёрнула его руку. От мысли, что этот грязный член войдёт в неё и лишит невинности, ей становилось дурно.

– Может, не туда, я же ещё девочка… – проговорила она. Она понятия не имела, каково это всунуть его в альтернативное место: правда думала, что это терпимо и может облегчить её участь…

Он не стал этого делать. И невинности её не лишил. Чуть подрочил, кончил ей на ногу, стёр салфеткой и накинул свою куртку, чтобы она скорей оказалась в тепле. Она тут же надела джинсы и уставилась на дверь. Открыл.

Как же она бежала… Задыхалась и бежала, пока не вылетела к остановке. Села в маршрутку – не верилось, что жива, что среди людей…

Пришла к общежитию, долго стучала в дверь, пока в окне вахтера не зажегся свет. Вбежала, бегом пустилась по ступеням… Вахтёрша возмущалась о позднем визите, был дикий холод, и звенели пивные бутылки во всех комнатках – всё как обычно.

В её комнате было ещё холодней. Не раздеваясь, она села на кровать. Душ давно закрыли, да и работал он два-три раза в неделю, а так хотелось бы… Хотелось мыться и мыться – тереть тело, пока не сойдёт кожа. Хотелось горячего чая, но газовая плита была в середине коридора на первом этаже. «Вахтерша только и ждёт, чтобы я вышла. К чёрту чай».

Она легла на кровать, прильнула лбом к окрашенной стене. Слёзы сочились сквозь сомкнутые веки, и слышался тихий гортанный стон. Бездонная пустота. Не желание кого бы то ни было видеть и маленькая смерть в одиночестве. Ничто не нарушит молчания. Эти несколько часов до утра – целая вечность. Ни человек. Ни животное. Только сжавшаяся мошка или ничтожная капля жидкости.

3

Вероника. Вера и Ника. Она не может понять саму себя и по наивности желает понимания от окружающих. Льётся кровь и перекись водорода. Жестокая борьба впереди. Разумеется, Вера и Ника пытались обойтись без крови, взрослели, учились договариваться между собой: одна убеждала, другая помалкивала. Кому-то покажется, что разговаривать с самим собой, дело не завидное, однако, упрекнуть некому, если никто не в курсе. В статье именитого психолога она прочла, что разговаривать с собой полезно. При том, психолог писал, как важно слышать себя, и она, осознав сею необходимость, решила вести монолог вслух. А чтобы не только слышать себя, но и видеть, делала это перед зеркалом. Психолог писал «взвесить за и против», «не топить индивидуальность в навязанных стандартах» и тому подобное, но вся продуктивность криков перед зеркалом сводилась к тому, что разбаливалась голова.

Вероника практиковала разговоры с собой не только в городе, где проживала в общежитии, но и в деревне, где родилась и до поступления в ВУЗ жила с родителями в бревенчатом домике. Этот домик стоял в ста километрах от города, здесь у неё была своя комната. По выходным она уединялась там, писала стихи, записывала удачные мысли, цитаты мыслителей и тексты песен любимых групп. В родительском доме пристрастие вертеться перед зеркалом получало свободу действий: не требовалось ждать, пока соседки по комнате разбегутся на учёбу, а родителей она не стеснялась.

– Мы живём в вакууме монотонности, – доносилось из спальни. – Я слышу, как скрипит вертушка проходной на заводе: утром и вечером, вчера и сегодня… Ты закрываешь глаза… Ты их открываешь, чтобы снова бежать по кругу… Я слышу, как слеза ударяется о пол и разбивается на осколки, словно ледяная… Жажда свободы, мечта о прекрасном дне, где всё было бы по-другому: кто-то подхватит твою ладонь и согреет своим теплом, кто-то поймёт тебя… Долгая череда тёмных дней… Ты засыпаешь в пустом вагоне – скоро твоя станция, а скоро конечная станция – только бы успеть…

Мама приоткрыла дверь и уставилась на усатое лицо дочери (усы были приобретены в городской лавке и использовались в качестве аксессуара к образу):

– Что ты делаешь? – удивилась она.

– Не мешай! – Вероника захлопнула дверь. – Что вы понимаете, – сказала она, – одни подлецы, а все добрячков из себя строят.

Тяга к философствованию и стихоплётству, кроме пары-тройки минут рыданий, принесла убеждение в том, что она знает всё, как о себе, так и о других. Такая уверенность пришла к ней лет в тринадцать – солидный возраст для глубокомыслия – а к семнадцати ей нельзя было не сочти себя Гуру.

С темой монотонности жизни могла сравниться лишь жестокость оной, с одной стороны, и чувственность принятия с другой – эти темы она любила. Думала о бесчувственных и чутких, о низости и наоборот. Жестокость – и сила духа свершать возмездие, и убогое бессилие…